ModernRel.Ru

Если свободный человек нынешнего времени отбрасывает религию раба, то современный активный борец говорит: оставьте меня с вашей нирваной! Нирвана навевает на него непроходимую скуку. Лсссинг, великий немецкий критик, сказал: если бы бог в одной руке держал истину, в другой — искание истины, я бы сказал: оставь истину для себя, мне дай искание. Современный человек говорит буддисту: «Оставь это блаженство для себя, для меня важнее видеть всегда новое, я хочу творить!» Нынешний европеец прежде всего пролетарий, сознательный пролетарий, любит труд, любит природу, он любит борьбу, он рвется не к блаженству, а к постоянным, вечно идущим вперед завоеваниям в области знания, красоты и правды. Поэтому нам миросозерцание буддизма чуждо, поэтому мы не хотим его. Мы не хотим отказываться от жизни. Мы знаем, что она нас заставляет страдать, но мы знаем также, что испокон веков наши отцы, деды и мы сами формируем этот земной шар, мы видоизменяем эту землю и эта–то работа доставляет нам 'содержание жизни, это отвечает нашему идеалу.

Мы идем к тому, чтобы перед нами вспыхнули реальные идеалы, еще более отдаленные от теперешней нашей жизни. В этом наша жизнь и наше счастье. Поэтому про такого бога, который спит во всеблаженном состоянии, мы не хотим слышать. Это бог усталых людей, а мы не устали. Мы молоды, в нас силы кипят, и мы считаем себя выше этого бога. Мы не можем верить в этого бога — богдыхана, покоящегося где–то в непробудной дремоте. По причинам научным мы тоже не можем в него верить, потому что нельзя привести ни одного веского доказательства его бытия. Это есть выдумка, за которую с точки зрения научной нельзя сказать ничего, и тем самым она бесповоротно падает.

Возьмем теперь буржуазный атеизм. Когда типичный буржуа становится неверующим, когда он не верит «ни в сон, ни в чох», тогда он становится негодяем, потому что, когда он верит, тогда его сдерживает страх суда божия. Ничто другое его сдерживать не может. Его индивидуалистическая совесть целиком связана с богом. Даже величайший мудрец буржуазного мира, Кант, говорит: человек не должен спрашивать награды за добро, которое он делает. Он может не верить в то, что зло будет наказано; Он должен исполнять свой долг только в силу этого самого долга. Если он для своего поступка допускает какое–нибудь другое объяснение, он уже не моральный человек. Казалось бы, на какую высоту поднимается Кант! А между тем он допускает существование бога! Он говорит: мы не можем отрешиться от веры, что бог направляет нас к добру. У Канта нет уверенности, что буржуазный человек может удерживаться от совершения злых и выгодных ему поступков, если сможет совершать их безнаказанно.

Когда я говорю о буржуазном человеке, я говорю не только о капиталисте, но и о всяком собственнике. Собственность наставляет его: вот твой домишко, вот твои детишки — конкурируй. Но в этой конкуренции нельзя прямо красть у своего ближнего. Если ты будешь конкурировать так, что украдешь что–нибудь, то тебя засадят. Конкурировать можно лишь в пределах закона. Но зато в пределах закона ты можешь пустить по миру и своего конкурента, и своего рабочего, и, чем больше ты наживешь, тем больше тебе честь и слава. Каждый буржуй не может думать ни о чем другом, как о том, как бы ему побольше эксплуатировать своих ближних. Весь буржуазный строй есть строй эгоистический. Поэтому буржуазная политическая экономия говорит: мы берем за основу человека–эгоиста, который стремится к прибыли. Это так же верно, как то, что тяжелые предметы падают на землю. Остальное является исключением. Но если остальное является исключением, то оно все же может умеряться совестью.

Человек может говорить себе: да, но есть и другие законы! В течение 6 дней конкурируй, надувай всех своих покупателей, а в 7–й день такой человек идет к обедне, где ему говорят: люби ближнего твоего! Буржуй, может быть, будет бить себя в грудь, будет налагать на себя эпитимии, будет ставить пудовые свечки перед иконой, построит целый монастырь. Если это будет более культурный европеец, то он, потрясенный словами какого–нибудь профессора о высоком и прекрасном, считает нужным открыть университет, потому что это, по крайней мере, успокоит его на тот предмет, что он грабит, грабит и грабит, а для души–то что же? Надо подумать и о душе! Этот вопрос о душе задает и какой–нибудь Пахомыч и Карнеджи. Им думается так: «Или у нас нет никакой души, и, стало быть, все тлен и чепуха? Хотелось бы думать, что есть бессмертная душа, которая ведет человека в сторону добра. И по крайней мере один процент нашей наживы мы будем откладывать на это добро».